***
В заключительной части кавказской пушкинианы «Вестник» размышляет, почему путевые заметки «Путешествие в Арзрум» появились только через шесть лет после описанных в них событий.
Как известно, первый поэт России, которого современники справедливо называли «русским европейцем», всю жизнь был «невыездным». Его многочисленные попытки добиться высочайшего соизволения на путешествия за пределы страны — в мировые столицы или в страны Востока — неизменно терпели фиаско. Полицейский надзор и отеческая «опека» государя сделали границу Российской империи непроницаемой для неблагонадежного пиита. Поэтому Кавказу пришлось поневоле «сыграть роль» всех тех экзотических краев, которые Пушкину так и не суждено было увидеть.
В 1829 году Александр Пушкин, не добившись разрешения Николая Первого, самовольно покидает Москву и едет «на театр военных действий» — в Закавказье, где разворачивались события русско-турецкой войны. Это был отчаянный поступок, тем более если учесть, что истинной целью поэта был побег за границу, — она казалась легко осуществимой на фоне военной «неразберихи».
Предшествующий 1828 год был черной полосой в жизни Пушкина. Четырежды его вызывали на допрос по делу о распространении стихов «Андрей Шенье». Параллельно велось расследование по жалобе, «принесенной крепостными людьми митрополита Серафима» о развращающем влиянии на них «Гавриилиады» — юношеской поэмы, написанной еще в лицейские времена. Мучительное разбирательство увенчалось установлением секретного надзора. Пушкина вынудили дать подписку в том, что впредь он ни строчки не выпустит без цензуры.
В это же время поэт испытал охлаждение со стороны старых друзей. Начало было положено публикацией пушкинских стихов «Стансы», которые давали повод обвинить автора в лести самодержцу.
«Не таких, однако, стихов ждали от вернувшегося из ссылки кумира его друзья и почитатели, — резюмирует историк литературы Юрий Дружников. — Они были возмущены тем, что независимый, самолюбивый Пушкин нашел себе столь холуйское занятие. За неприкрытую лесть Пушкина осудили даже те, кто сам был не без греха, а многие из знакомых от него отвернулись».
Кульминацией идеологической размолвки стала ответная пародия Павла Катенина «Старая быль», герой которой — певец, прославляющий «царей державных, непобедимых, православных, носящих скипетр и венец». Это была прозрачная аллегория, в которой все посвященные легко прочитали намек на Пушкина.
Дело в том, что после крушения декабристского восстания опальный поэт выбрал особую жизненную стратегию — не ссориться с царем, заявившим, что станет его «личным цензором». Он рассчитывал, что путем искусных компромиссов сможет добиться от Николая необходимых послаблений — свободы писать, печататься и путешествовать. Однако старый круг приятелей, который с восторгом встретил Пушкина, вернувшегося « в большой свет» после Южной ссылки и заточения в Михайловском, не понял и не принял этой игры. От поэта, «пострадавшего от самодержавия», ждали новых гражданских подвигов — в каком-то смысле он становился заложником собственной биографии.
Еще одним ударом по самолюбию стал неопределенный ответ матери Натальи Гончаровой, которой Пушкин сделал предложение в апреле 1829 года. Хотя как окончательный отказ его расценивать было нельзя, но он повернул планы поэта на 180 градусов. Вместо предполагаемой женитьбы и «оседлой жизни» под крылом заботливой супруги Александр Сергеевич стал мечтать об отъезде из России.
Однако на просьбу Пушкина об определении его в действующую против турок армию последовал ледяной «высочайший» отказ. Так же было воспринято и прошение об отпуске на 6–7 месяцев в Париж. Великая княгиня Мария Павловна, которая сама жила в Карлсбаде, говорила, что поездки русских за границу следует пресечь, и объясняла появление декабристов влиянием Франции.
Не прося более разрешения властей, Пушкин 5 марта 1829 года берет подорожную в Тифлис и 1 мая самовольно выезжает в Грузию. Между тем уже 22 марта шеф жандармов Александр Бенкендорф сообщает о предполагаемом отъезде Пушкина петербургскому военному генерал-губернатору и делает распоряжение о слежке. Это лишний раз доказывает, что ни один «секретный» шаг поэта не оставался тайным для его добровольных опекунов, — из этой игры они всегда выходили победителями, располагая огромной агентурно-осведомительской сетью.
Усиленная слежка сопровождала Пушкина в течение всех трех месяцев, которые он провел на Кавказе. С этой точки зрения легко объяснить, почему генерал-фельдмаршал Иван Паскевич, главнокомандующий русской армией на Кавказе, так легко разрешил штатскому лицу прибыть в действующий корпус. «Причиной была не только надежда самолюбивого Паскевича, что Пушкин воспоет его подвиги, но и удобства непосредственного наблюдения над опальным поэтом» — поясняет замечательный литературовед-пушкинист Юрий Тынянов в очерке «О «Путешествии в Арзрум».
Между тем весь кавказский вояж никак нельзя назвать спонтанным решением или делом случая — о своем намерении ехать «либо в Грузию, либо вон из России» Пушкин обмолвился еще в письме брату Льву, датированном маем 1827 года. В этом контексте особенно многозначительно звучит фраза из письма ближайшего пушкинского друга Петра Вяземского жене: «Пушкин едет на Кавказ и далее, если удастся». Уехать «далее» в то время мечтали многие русские интеллигенты.
Узник России
Пересечь границу России и повидать мир Пушкин мечтал всю сознательную жизнь. Чем круче были обстоятельства, тем горячее разгоралось это желание. С течением времени список неудавшихся побегов поэта становился все длиннее. Во время ссылки в Кишиневе он рассматривал целых три плана: убежать с греками-этеристами, цыганским табором или перейти границу вместе с армией. Будучи в Одессе, договаривался о побеге с контрабандистами — в Константинополь или в Геную. Из михайловской глуши намеревался рвануть сначала в Ригу, а потом дальше на запад.
Все эти попытки терпели крах, а «легальные» прошения об отъезде кончались неизменным отказом. Пушкин все отчетливее чувствовал, как невидимый собачий поводок затягивается у него на шее. Отсутствие свободы было самой мучительной для него казнью, растянутой всемогущими садистами на неопределенный срок.
Первый отказ в выезде за рубеж Пушкин получил еще до всяких конфликтов с троном — будучи секретарем Коллегии иностранных дел. Обида и горечь были тем сильнее, что многие его приятели, включая лицейских, в то же время отправились в Европу без всяких помех. Но сделав Пушкина служащим, государство сразу же продемонстрировало ему свои когти.
Пропуски и запреты при выезде «за кордон» — очень древнее средство, которое государство Российское использовало для управления своими подданными. Причем чем умнее и образованнее был гражданин, тем с большим сладострастием власть запирала его в домашней клетке.
Возможности бесконтрольного пересечения границы на Руси были ликвидированы еще при Иване Грозном. «Ты затворил царство русское, сиречь свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне, — упрекал князь Андрей Курбский Ивана IV. — Кто поедет из твоей земли в чужую, того ты называешь изменником, а если поймают его на границе, ты казнишь его разными смертями».
С XV века под изменой стали понимать, главным образом, побег или попытку побега за границу. Дворянство было поставщиком кадров — преданных государству чиновников. «Чтобы можно было спокойно удерживать их в рабстве и боязни, никто из них не смеет самовольно выезжать из страны и сообщать им о свободных учреждениях других стран», — так объяснял русскую ситуацию немецкий путешественник XVII века.
Тайные побеги русских за границу были следствием запрета на легальный выезд. А чтобы пресечь всякие «утечки», была создана система заложничества. В заложниках оставались члены семьи беглеца, и их жизнь напрямую зависела то того, вернется он или нет.
О милых обычаях старины свидетельствует подьячий Посольского приказа Григорий Кошихин в сочинении «О России», написанном в середине XVII века:
«А который бы человек князь или боярин, или кто-нибудь сам, или сына, или брата своего послал для какого-нибудь дела в иное государство без ведомости, не бив челом государю, и такому человеку за такое дело поставлено было в измену, и вотчины и поместья и животы взяты б были на царя ж, а ежели б кто сам поехал, а после его осталися сродственники, и их бы пытали, не ведали ль они мысли сродственника своего ж, или б кто послал сына, или брата, или племянника, и его потому ж пытали бы, для чего он послал в иное государство, хотя государством завладети, или для какого иного воровского умышления по чьему наущению».
Заметим: государство непременно предполагало в личных стремлениях человека только дурные намерения. Для того чтобы выехать, надо унизиться, бить челом.
При Петре Великом, прорубившем «окно в Европу», поездки за рубеж расширились — для учения, торговли и заимствования западных новшеств, особенно в военной области. Однако выпуск за границу встречал противодействие в русском обществе. Зрелый Пушкин, читая материалы о Петре, отмечал: «За посылание молодых людей в чужие края старики роптали, что государь, отдаляя их от православия, научал их басурманскому еретичеству. Жены молодых людей, отправленных за море, надели траур…»
Как отмечает американский славист Даниэль Ранкур-Лаферрьер, «традиционное русское мышление вообще все иностранное и заграницу в целом соотносит с дьявольщиной, с тем местом, где, с точки зрения русского человека, дьявол обитает. Заграница — это то, что находится далеко: у черта на куличках, у черта на рогах, а сами иностранцы сродни дьяволам».
Проблема выезда россиянина за границу облегчилась при императоре Петре III с изданием Манифеста о вольности дворянской. При Екатерине Великой с ростом культуры русского общества сближение с Европой еще более расширилось. Поездка за границу для учения, развлечений или по медицинской надобности становилась непременной частью существования состоятельных людей. В Европу ехали художники, музыканты, сочинители.
Из двадцати участников литературного общества «Арзамас», собравшего цвет петербургской интеллигенции, за рубеж съездили все, кроме Пушкина, — кто путешествовал по Европе, кто в Америку, кто в Азию. И это не случайно В начале царствования Александра I выезд «за кордон» контролировался, но был достаточно простым. Правда, соображение о том, что ездить должны меньше, уже витало в воздухе и поддерживалось частью общественного мнения.
Однако если кому из русских и следовало пожить за границей, так это Александру Пушкину — с его предками и биографией, знанием иностранного языка и культуры, европейским образованием и скепсисом по отношению к России, неутоленным интересом ко всему миру и холодностью к семейным привязанностям. Кроме того, увидеть «чужие краи» он был просто обязан как поэт, для которого новые впечатления являются хлебом насущным.
Вместо этого страна сделала его государственным чиновником, как и многих образованных людей. Но ему нужно было больше воздуха, чем большинству. Через несколько лет он с горькой иронией назовет себя министром иностранных дел на Парнасе, которого отстранили от дел.
«Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? — писал Пушкин в 1826 году Петру Вяземскому. — Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство».
«Граница имела для меня что-то таинственное»
«Тайный отъезд» Александра Пушкина на Кавказ состоялся 1 мая 1829 года. Москву он оставил так рано, что было еще темно, выбрав для передвижения собственную карету, на которой преодолевал в среднем по пятьдесят верст в день. Началось знаменитое путешествие в Арзрум, описанное самим поэтом и многими его биографами, но при этом остающееся одним из самых загадочных эпизодов в жизни Пушкина.
Безусловно одно: недозволенная поездка Пушкина входит в ряд его неосуществленных мыслей о побеге. Он отнюдь не собирался воспевать славу русского оружия в этой захватнической военной кампании, к которой относился так же, как его близкий друг Вяземский, написавший жене в марте 1828 года: «Война турецкая не дело отечественное, она не русская брань 1812 года. У нас ничего общего с правительством быть не может. У меня нет ни песен для всех его подвигов, ни слез для всех его бед».
Истинной целью Пушкина стала реальная возможность пересечь границу России, воспользовавшись «естественным» передвижением войск. «В стратегический план главнокомандующего отдельным кавказским корпусом Паскевича, — пишет пушкинист Леонид Гроссман, — входило завоевание черноморских портов Трапезунда и Самсуна, откуда так легко было поехать посмотреть на Константинополь». Призрак свободы приобрёл для поэта черты более материальные, чем когда-либо еще.
В путевых заметках «Путешествие в Арзрум» Пушкин оставил несколько поэтических этюдов на тему своего второго свидания с Кавказом: «В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они были всё те же, всё на том же месте. Это — снежные вершины Кавказской цепи».
Приехав в Горячеводск, поэт отметил большие перемены в обустройстве модного курорта:
«В мое время ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большею частию в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома. Бульвар, обсаженный липками, проведен по склонению Машука. Везде чистенькие дорожки, зеленые лавочки, правильные цветники, мостики, павильоны. Ключи обделаны, выложены камнем; на стенах ванн прибиты предписания от полиции; везде порядок, чистота, красивость… Признаюсь: Кавказские воды представляют ныне более удобностей; но мне было жаль их прежнего дикого состояния; мне было жаль крутых каменных тропинок, кустарников и неогороженных пропастей, над которыми, бывало, я карабкался».
Самым волнующим эпизодом всех заметок стало описание переезда через речку Арпачай — границу с Турцией. Здесь, возможно даже против своего желания, автор проговаривается и высказывает самые сокровенные свои мысли:
«Вот и Арпачай», — сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата… Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России».
В день своего тридцатилетия Пушкин добрался до Тифлиса и через несколько дней получил разрешение командующего Паскевича, открывающее ему путь на передовую. Подойдя к Арзруму, русские начали готовиться к осаде. Однако очень скоро выяснилось, что штурм для взятия этого лакомого куска не понадобится: турецкие войска покинули город без боя, и 27 июня наша армия спокойно вошла в город. Командующий Паскевич, поселившийся во дворце сераскира, распорядился пригласить Пушкина в гости и подарил ему саблю.
После этого в событиях, изложенных в тексте «Путешествия в Арзрум», возникает логическая дыра. Кульминационный момент всей поездки смазан и ничем не обоснован. Пушкин вдруг заспешил назад в Россию. Три дня поэта продержали в карантине, а 28 августа он выехал из Тифлиса в Москву. Секретное донесение об этом и доставил Бенкендорфу обогнавший Пушкина специальный курьер.
Пришлось стать по ветру
Почему же Пушкин так резко оборвал свое путешествие? По версии писателя Юрия Дружникова, ему пришлось вернуться в Россию, когда он окончательно понял, что все шансы вырваться за ее пределы равны нулю.
Этому предшествовала цепочка роковых событий. Так, в Арзруме Пушкин узнал, что погиб генерал Иван Бурцов, отряд которого был послан в разведку на турецкую территорию и пробивался к Черному морю — город Байбурт располагался примерно в двух третях пути до порта Трапезунд. Потеряв командира, отряд начал поспешно отступать. Весть эта распространилась среди турок, и с криками о священной войне они устремились на русских.
Это известие не могло не поразить поэта. Он убедился, что побег к туркам невозможен.
Другой причиной, заставившей его отказаться от попытки бежать через русско-турецкий фронт, стала чума в Арзруме. Попав с лекарем в лагерь, где находились больные, Пушкин не слезал с лошади и, как сам он пишет, «взял предосторожность стать по ветру». Мысль углубиться на территорию, зараженную чумой, и превратиться в одного из несчастных, медленно умирающих людей вынуждала отказаться от задуманного и бежать назад как можно скорей: «Мне тотчас представились ужасы карантина, и я в тот же день решился оставить армию».
Пушкин долго готовился к поездке, но реальную ситуацию на Кавказе представлял себе плохо. По-видимому, поэт переоценил силу русского оружия и чересчур понадеялся на быстрый захват морских портов. Оказавшись у Паскевича, он прочитал депешу Николая I от 30 июня 1829 года, останавливающую войска в связи с международными трудностями. «…Я предполагаю, — писал царь, — что Трапезонт не уйдет из рук ваших».
Наконец, он просто устал от жизни на бивуаках, стосковался по друзьям и столичному быту, попросту перегорел и в результате — капитулировал «Чужие краи» опять остались несбыточной мечтой. Магетическая сила Российской империи оказалась сильнее. Пушкин вернулся восвояси.
Самовар и Евангелие
Официальная и военная среда ждала от знаменитого поэта «правильного» отклика на военные события. Их не последовало — и бомонд был смертельно разочарован.
«Итак, надежды наши исчезли, — писал критик Фаддей Булгарин в журнале «Северная пчела» за 1830 год. — Мы думали, что автор «Руслана и Людмилы» устремился за Кавказ, чтоб напитаться высокими чувствами поэзии, обогатиться новыми впечатлениями и в сладких песнях передать потомству великие подвиги русских современных героев. Мы думали, что великие события на Востоке, удивившие мир и стяжавшие России уважение всех просвещенных народов, возбудят гений наших поэтов, — и мы ошиблись. Лиры знаменитые остались безмолвными, и в пустыне нашей поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый… сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину».
Пушкин и не думал прославлять военную мощь империи в заказных одах. Литературными плодами этой поездки стали три стихотворения — восточная стилизация «Из Гафиза», жанровая картинка «Делибаш» и образец философской лирики «Олегов щит». Если они к чему-то и призывали, то скорее к миру, чем к войне.
«Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта, — отпарирует все упреки критиков Пушкин. — Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги, было бы для меня с одной стороны слишком самолюбиво, а с другой слишком непристойно».
Почему же отчет о поездке все-таки появился, хотя и спустя целых шесть лет? Ряд исследователей считает, что Пушкина к этому вынудили.
За год до публикации «Путешествия в Арзрум» в первой книжке журнала «Современник» Александра Сергеевича пригласил к себе главнокомандующий Паскевич и поручил «осветить талантливым пером» турецкую кампанию. Существует также точка зрения, согласно которой перед обнародованием «Путешествия в Арзрум» Пушкин встречался с Бенкендорфом, а рукопись редактировалась лично Николаем Павловичем.
Тонкий ценитель литературы — критик Виссарион Белинский сразу отнесся к тексту «Путешествия…» холодно, заметив, что «он хорош только подписью автора». Пожалуй, это самое неискреннее произведение, вышедшее из-под пера Пушкина.
То и дело писатель стремится подчеркнуть свою лояльность, патриотизм и даже национализм. Оккупация у него — «приобретение важного края Черного моря». Для захвата чужих территорий подобраны изящные эвфемизмы: «Грузия прибегла под покровительство России» и «Грузия перешла под скипетр императора». Рассуждая о будущем новых земель, Пушкин предлагает два гуманных средства «принуждения к сближению и укрощения сих диких людей» — цивилизацию и культуру , то есть «самовар и Евангелие».
Самое же главное в путевых заметках так и осталось за рамками повествования — это история очередного провалившегося побега. Справедливее было бы назвать эти печальные строки «Неудачным путешествием в Турцию». Скорее всего, именно невозможность сказать правду обессмысливала для Пушкина публикацию текста, из которого выхолощено все живое, подлинное. Поэтому она и «опоздала» на шесть лет, увидев свет только под натиском обстоятельств непреодолимой силы.
«Далекий вожделенный брег», о котором всю жизнь мечтал поэт, не приблизился, а может быть, стал еще дальше.
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!
Ирина РОДИНА
для журнала «Вестник. Северный Кавказ»