Три года, проведенные молодым русским графом на Кавказе, стали не только важной вехой его личной эволюции, но и подарили миру величайшего прозаика и мыслителя.
Роль Кавказских гор как огромной кузницы художественных талантов трудно переоценить. Угодив сюда по своей или по чужой воле, из ее горнила выходили поэты, писатели и художники первой величины. В их творениях эта гордая земля обретала новую жизнь, заселялась героями эпохи и персонажами легенд, становилась центром магнетического притяжения.
И только благодаря толстовской прозе литературный Кавказ стал совсем другим — фокус внимания переключился с романтической мифологии на суть человеческого бытия. Бытия хрупкого и трепетного, но уничтожаемого чуждыми ему политическими амбициями и «государственными интересами».
Толстой на склоне лет говорил, что его жизнь можно разделить на семь периодов, и тот, который он провёл на Кавказе, был одним из самых главных. Хотя, на первый взгляд, в мае 1851 года 23-летний помещик оказался здесь почти случайно. Так и не окончив университетского курса, без должности, без определенных занятий, чуть не проиграв в карты половину наследства, Лёвушка внял уговорам старшего брата Николая — артиллерийского офицера — и отправился «за компанию» к месту службы последнего, за Кавказский хребет.
Да и действительно, жить здесь можно было гораздо экономнее, чем в Москве или Петербурге. К тому же само собой исчезало бремя хозяйственных забот, тяготивших юного владельца Ясной Поляны.
Но Толстой не был бы Толстым, если бы просто сбежал от тягот и неудобств, не имея в виду настоящей и серьезной цели. В дневнике, который он вел всю жизнь, подвергая свои поступки и побуждения беспощадному самоанализу, было дано немедленное объяснение кавказскому вояжу:
«Ехал для того, чтобы быть одному, чтобы испытать нужду, испытать себя в нужде, чтобы испытать опасность, испытать себя в опасности, чтобы искупить трудом и лишениями свои ошибки, чтобы вырваться сразу из старой колеи, начать все снова — и свою жизнь и свое счастье».
Не по Марлинскому
Станица Старогладковская на левом берегу Терека, куда прибыли братья, поначалу сильно разочаровала Льва Николаевича. Позднее он с изрядной долей самоиронии признается, что в своих представлениях о Кавказе, как и большинство соотечественников, находился под гипнотическим влиянием повестей Марлинского и романтических поэм Лермонтова. Его воображению представлялись безупречные ледяные вершины, скалы, бурные потоки, воинственные горцы в бурках и с кинжалами, чинары и голубоглазые черкешенки.
Ожидания были обмануты — ничего из этого набора штампов в станице гребенских казаков не оказалось. Как не обнаружилось и необходимых удобств в съемной квартире, куда определили Льва и Николая. В письме к любимой троюродной тетушке Татьяне Александрове Ергольской Толстой писал:
«Я ожидал, что край этот красив, а оказалось, что вовсе нет. Так как станица расположена в низине, то нет дальних видов».
Впечатление о Кавказе «исправилось» через неделю, когда Николаю было приказано отправиться в Старый Юрт — укрепление под Горячеводском — для охраны и прикрытия больных в лагере. Здесь жадному до новизны Толстому открылись и огромные каменные горы, и источники, в которых «яйца свариваются вкрутую в три минуты», и красивые татарки в «прелестных восточных нарядах». Татарами, подражая терским казакам, русские офицеры называли всех горцев-мусульман, несмотря на то, что в мирном ауле жили чеченцы.
А летом того же года Лев Николаевич принял первое боевое крещение — участвовал вместе с братом в набеге на горцев. Он не имел офицерского звания, а был всего лишь волонтером, вольноопределяющимся: формально Толстой продолжал состоять на гражданской службе в канцелярии Тульского дворянского собрания. Только в октябре ему удастся сдать экзамен на фейерверкера артиллерийской батареи, получив унтер-офицерский чин, и лишь в январе 1854-го, перед началом Крымской кампании, — на прапорщика.
Во время своего дебютного военного похода будущий автор «Войны и мира» впервые увидел вблизи будничную жизнь солдат и офицеров. Наблюдал с изумлением, как накануне битвы отряд спокойно расположился на отдых у ручья. После записал в дневнике то, что поразило его больше всего: «Ни в ком не мог заметить и тени беспокойства перед боем».
Через барьеры
После того как Толстому стал открываться настоящий Кавказ, решительно потеснив размалеванный бутафорский образ, увиделась ему с новой стороны и казачья станица Старогладковская. Гордые, свободные люди, никогда не знавшие крепостного права, их удаль, воинская стать и независимый нрав очаровали русского барина, который, казалось, еще вчера изо всех сил старался казаться «комильфо» и в кругу себе подобных подвергал насмешкам тех, в ком не было «светскости».
Теперь он вспоминал об этом со стыдом и омерзением. Настоящая, подлинная жизнь была здесь, на фоне первозданной природы, вдали от мертвящих условностей цивилизации.
«Все у вас фальчь!» — говорил новый приятель Толстого, 90-летний казак Епифан Сехин, и Лев Николаевич не мог с ним не согласиться. Бесконечные байки старого казака, совместная охота на кабанов были ему стократ интереснее пустых светских бесед. Не удивительно, что колоритный новый знакомец станет впоследствии прототипом обаятельнейшего толстовского персонажа — дяди Ерошки из повести «Казаки».
С Епифаном Сехиным был знаком и брат Льва Николаевича, Николай Николаевич. Брат писателя и сам недурно владел пером — в очерке «Охота на Кавказе» он дал дяде Епишке весьма любопытную характеристику:
«Это чрезвычайно интересный, вероятно, уже последний тип старых гребенских казаков. Епишка, по собственному его выражению, был молодец, вор, мошенник, табуны угонял на ту сторону, людей продавал, чеченцев на аркане водил; теперь он почти девяностолетний одинокий старик. Чего не видел человек этот в своей жизни! Он в казематах сидел не однажды, и в Чечне был несколько раз. Вся жизнь его составляет ряд самых странных приключений: наш старик никогда не работал; самая служба его была не то, что мы теперь привыкли понимать под этим словом. Он или был переводчиком, или исполнял такие поручения, которые исполнять мог, разумеется, только он один: например, привести какого-нибудь абрека, живого или мертвого, из его собственной сакли в город; поджечь дом Бей-булата, известного в то время предводителя горцев, привести к начальнику отряда почетных стариков или аманатов из Чечни; съездить с начальником на охоту… Охота и бражничание — вот две страсти нашего старика: они были и теперь остаются его единственным занятием; все другие его приключения — только эпизоды».
Толстой настолько полюбил быт и свободную жизнь казачества, что всерьез думал, как и его герой Оленин, «приписаться в казаки, купить избу, скотину, жениться на казачке». Мечты не осуществились: невидимые барьеры между русским графом и «детьми природы» оказались слишком прочны. Многие искренние порывы Льва Николаевича станичники воспринимали как господскую блажь и случайный каприз.
Однако весь строй жизни казаков еще долго казался ему идеалом для жизни русского народа. В 1857 году Толстой писал: «Будущность России — казачество: свобода, равенство и обязательная военная служба каждого».
Брат и друг
Живя в Старом Юрте, Толстой крепко сдружился с чеченским юношей Садо Мисорбиевым. Как-то граф защитил его от карточных шулеров, которые во время игры пользовались тем, что чеченец не умеет считать и записывать. Благодарный Садо подарил Льву Николаевичу кошелек: это был первый шаг, который делается на пути к куначеству.
В остроумном французском письме к Татьяне Александровне Ергольской Толстой подробно описал обряд, который он прошел, чтобы стать кунаком Садо:
«По известному обычаю этой нации отдаривать я подарил ему плохонькое ружье, купленное мною за 8 рублей. Чтобы стать кунаком, то есть другом, по обычаю, во-первых, обменяться подарками и затем принять пищу в доме кунака. И тогда становятся друзьями на живот и на смерть, и о чем бы я ни попросил его — деньги, жену, его оружие, все то, что у него есть самого драгоценного,— он должен мне отдать, и равно я ни в чем не могу отказать ему. — Садо позвал меня к себе и предложил быть кунаком. Я пошел. Угостив меня по их обычаю, он предложил мне взять, что мне понравится: оружие, коня, чего бы я ни захотел. Я хотел выбрать что-нибудь менее дорогое и взял уздечку с серебряным набором; но он сказал, что сочтет это за обиду, и принудил меня взять шашку, которой цена по крайней мере 100 рублей серебром. Отец его человек зажиточный, но деньги у него закопаны, и он сыну не дает ни копейки. Чтобы раздобыть денег, сын выкрадывает у врага коней или коров, рискует иногда двадцать раз своей жизнью, чтобы своровать вещь, не стоящую и 10 рублей; делает он это не из корысти, а из удали… У Садо то 100 рублей, а то ни копейки. После моего посещения я подарил ему Николенькины серебряные часы, и мы сделались закадычными друзьями. Часто он мне доказывал свою преданность, подвергая себя разным опасностям для меня; у них это считается за ничто — это стало привычкой и удовольствием».
Садо не зря называл себя кунаком Толстого. Однажды, когда за ними погнался отряд горцев, юноша уступил русскому другу свою лошадь — более быстроходную и выносливую, а сам отвлек внимание погони на себя.
В другой раз чеченец спас Толстого от верного позора — неуплаты карточного долга. Азартность не раз играла с корифеем русской словесности злую шутку: в юности он проиграл в карты главное строение Ясной Поляны — горячо любимый дом, в котором прошло его детство. Вместо 5000 рублей ассигнациями сосед Горохов в счет уплаты долга прихватил все здание: разобрал его по кирпичику да и увез за 30 верст.
На этот раз Садо удалось отыграться за своего кунака. Толстой сидел без денег в Тифлисе, когда чеченец принес его брату Николаю Николаевичу разорванный вексель на пятьсот рублей, давеча проигранных Лёвушкой офицеру Кноррингу. Это было недвусмысленное освобождение от долга. «Будет ли доволен брат мой?» — радостно спрашивал Садо.
Без барабанного боя
В течение кавказского периода, с 1851-го по 1854 год, Толстой написал вещи, которыми сразу заявил о себе как новая надежда русской литературы, мастер зрелый и уверенный. С небольшими интервалами в журнале «Современник» вышли повесть «Детство», рассказы «Набег», «Рубка леса», «Разжалованный», «Записки маркера».
Было ясно, что молодой автор не ищет — он уже нашел. Полностью лишенную подражательства литературную манеру Толстого отличало пристальное внимание к внутренней жизни человека. Он открыл русскому читателю то, что ранее было невыражаемо словами: диалектику души.
Литературоведы уверяют, что в ранних кавказских очерках Толстого уже видна рука создателя романа-эпопеи «Война и мир». Фирменный стиль сказывается в характере изображения батальных сцен и особой военной среды.
От детских понятий о войне как о «молодечестве», с которыми писатель приехал на Кавказ, он постепенно приходит к ее интерпретации как братоубийственной бойни, общего бедствия, противоестественного для человека состояния. Впрочем, пацифистские идеи ничуть не отменяли личного мужества артиллериста Толстого: за военные заслуги он дважды представлялся к Георгиевскому кресту, хотя ни разу его не получил. В первый раз — из-за мелкого дисциплинарного нарушения, во второй — потому что уступил его старому солдату.
«Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? — спрашивает рассказчик в «Набеге». — Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Все недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой — этим непосредственнейшим выражением красоты и добра».
Но и перед лицом зла и смерти не блекнут лучшие человеческие проявления. Толстой первым из «военных писателей» сумел разглядеть колоритные типажи русских солдат, изобразить их живые физиономии, передать подлинный язык. Он объяснил, что такое настоящая храбрость и чем она отличается от показной удали и романтической экзальтации.
«В русском, настоящем русском солдате, — пишет Толстой в «Рубке леса», — никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера».
Образ капитана Хлопова из «Набега» воплощает лучшие черты русского офицерства. Чуждый внешним эффектам и браваде, он спокойно выполняет военное ремесло, не дергая попусту солдат, которые и без того отлично знают свое дело, а только покрикивая на них, если они без причины высовываются под неприятельские пули:
«Он был точно таким же, каким я всегда видал его: те же спокойные движения, тот же ровный голос, то же выражение бесхитростности на его некрасивом, но простом лице; только по более, чем обыкновенно, светлому взгляду можно было заметить в нем внимание человека, спокойно занятого своим делом. Легко сказать: таким же, как и всегда. Но сколько различных оттенков я замечал в других: один хочет казаться спокойнее, другой суровее, третий веселее, чем обыкновенно; по лицу же капитана заметно, что он и не понимает, зачем казаться».
«Это писал Бог»
Кавказ продолжал подпитывать творчество Толстого долгие годы, если не всегда. Отложенным во времени плодом кавказского периода становятся «Казаки», увидевшие свет в 1863 году. На рубеже 19-го и 20-го веков написан «Хаджи-Мурат» — последняя большая повесть, опубликованная уже после смерти писателя.
«Это поэма о Кавказе, не проповедь, — пояснял Толстой американскому журналисту Джеймсу Крилмену в 1903 году. — Центральная фигура — Хаджи-Мурат — народный герой, который служил России, затем сражался против нее вместе со своим народом, а в конце концов русские снесли ему голову. Это рассказ о народе, презирающем смерть».
Работая над повестью почти через 50 лет после реальных событий, положенных в основу сюжета, писатель безоговорочно отрицает всякую войну, какими бы лозунгами она ни прикрывалась. Все люди — братья, и обязаны жить в мире. Война оказывается нужной лишь двум лицам — императору Николаю Павловичу и вдохновителю «священной войны» против иноверцев имаму Шамилю. И тот, и другой в изображении автора — жестокие, коварные, властолюбивые, безнравственные деспоты, одинаково резко осуждаемые Толстым.
По свидетельству поэта Николая Тихонова, когда повесть «Хаджи-Мурат» была переведена на аварский язык, ее прочитали те, кто еще помнил Шамиля. Они никак не могли поверить, что это написал граф, русский офицер.
«Нет, это не он писал. Это писал Бог», — говорили аварцы.
Такую силу проникновения не только в характер, но в сам строй души другого народа нельзя объяснить рационально. Это то, что называют тайной художника, которая сродни творению новых миров.
Но кроме зрелого толстовского гения во всех «кавказских» произведениях разных лет властно заявляет о себе удивительная энергетика молодости — молодости чувств и красок, свежесть и сила художественного высказывания. Это сделал Толстой, и это сделал Кавказ:
«Я стал тогда думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записи того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда. Это было и мучительное, и хорошее время. Никогда — ни прежде, ни после — я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время, продолжавшееся два года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением».
Ирина РОДИНА
для журнала «Вестник. Северный Кавказ»