Главная | ЖЗЛ | Война и мир Николая Туроверова

Война и мир Николая Туроверова

Николай Туроверов20-летним белым офицером он покинул Россию с последним пароходом Врангеля, чтобы вернуться домой через три четверти века — своими стихами, посмертно.

Сегодня на родине «донского Есенина», в Старочеркасске, установлена мемориальная доска с его бронзовым портретом, а книги изданы, пусть и небольшими тиражами. И хотя литературоведы всерьез называют Туроверова лучшим поэтом первой волны эмиграции, публика почти не знакома ни с его творчеством, ни с биографией. Очень удобная ситуация, чтобы начать творить из человека легенду дурного пошиба. А это, право, было бы обидно: сам Николай Николаевич терпеть не мог фальши.

Опоздавший вовремя родиться

СтарочерскасскРодиться в канун ХХ века — это уже значит обречь себя на  бурную жизнь, что и сделал Коля Туроверов, появившись на свет 18 марта 1899 года в семье потомственных старочеркасских казаков. Забавно, но все члены его семьи носили отчество «Николаевич». «Николаем в квадрате» был не только наш герой, но и его отец, судебный следователь. Мать, Анна Николаевна, добрая и сострадательная женщина, имела запорожские корни. Младший брат Шура, чуть набрав солидности, тоже оказался Александром Николаевичем.

В семье любили книгу и музыку, отец был страстным охотником. Как все казачьи дети мужского пола, Коля в три года был посажен на коня, в пять — уже свободно ездил верхом. Когда в эмиграции Туроверов будет вспоминать о доме и детстве, муза подскажет ему почти пасторальные картинки. Да так оно, наверное, и было, в особенности по контрасту с пришедшей на смену этой буколике гражданской смутой:

На солнце, в мартовских садах,
Ещё сырых и обнажённых,
Сидят на постланных коврах
Принарядившиеся жёны.
Весь город ждёт и жёны ждут,
Когда с раската грянет пушка,
Но в ожиданье там и тут
Гуляет пенистая кружка…

Семь классов своего гражданского образования Николай получил в Каменском реальном училище. К этому времени выпускники таких училищ уже могли претендовать на поступление в университет — на физико-математический и медицинский факультеты. Однако до университета дело не дошло: в 1914 году грянула Первая мировая война. Туроверову в ту пору было всего 15, но на фронт ему страстно хотелось, как и многим его сверстникам, грезившим военной романтикой, которой они и не нюхали.

Так когда-то юный Пушкин и прочие лицеисты мечтали сразиться с Наполеоном, но по молодости лет вынуждены были довольствоваться скучными науками, о чем Александр Сергеевич с предельной лаконичностью рассказал в стихотворении «1812-й год»:

Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас.

Точно такой же «конфликт поколений» — в «1914-м годе» Туроверова. Случайно  (у поэтов мысли сходятся) или потому, что донской самородок всю жизнь благоговел перед первым поэтом России?

Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы — их дети — позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?

Сергей Гавриляченко.
Сергей Гавриляченко, Казачьи проводы.

Великолепный переполох

Реставрация Степного походаЕдва дождавшись семнадцати лет, Николай поступает вольноопределяющимся в Атаманский полк, в составе которого уходит на фронт. Очень быстро его производят в урядники, а через месяц — в сентябре 1917-го — откомандировывают на Дон, чтобы в ускоренном порядке «выучить» на офицера. В качестве портупей-юнкера Туроверова зачисляют в Новочеркасское военное училище.

И снова история срывает учебу. В стране произошел Октябрьский переворот, казачество гадало, чего ждать от большевиков. Нашлись те, кто быстро понял, что от «краснопузых» добра не будет. Среди них был легендарный есаул Чернецов — командир и организатор первого белого партизанского отряда на Дону, которого за удаль и бесстрашие прозвали «донским Иваном-царевичем». Николай Туроверов с младшим братом Сашей решили, что это самое подходящее для них место. Отряд Чернецова, состоявший преимущественно из учащейся молодежи, стал прикрытием Новочеркасска от красных атак и чуть ли не единственной действующей силой атамана Каледина.

«Каледин взывал к казачеству, — напишет Туроверов много лет спустя в почти автобиографическом рассказе «Первая любовь». Но казаки, вернувшись с фронта, были глухи к призыву своего атамана — война им надоела, — и мы — юнкера, кадеты, гимназисты, разоружив пехотную бригаду в Хотунке под Новочеркасском, пошли брать восставший Ростов. Вот эту зиму, очень снежную и метельную, эти дни великолепного переполоха, когда все летело к черту и не успевшим попасть на фронт было разрешено стрелять и совершать подвиги у себя дома, это неповторимое время атамана Каледина я запомнил твердо и навсегда».

Отряд Василия Чернецова кидало по всей Области Войска Донского: «Иван-царевич» то разгонял совет «товарищей» в Александровске-Грушевском, то усмирял Макеевский рудничный район. За неоднократное участие в боях юнкер Николай Туроверов был произведен в хорунжие.

Памятник чернецовцамПосле трагической гибели Чернецова и развала отряда Туроверов становится участником Степного похода, длившегося с февраля по март 1918 года. Из Новочеркасска в Сальские степи под командованием  походного атамана Попова двинулось около двух тысяч штыков. 75 процентов добровольцев снова составлял молодняк, почти дети: фронтовики предпочитали отсиживаться дома. Однако атаман надеялся на «радикальный переворот в душе казака», благодаря которому после весеннего сева станичники встрепенутся и с оружием в руках примкнут к его отряду.

Этого не произошло. Более того, большевики развернули беспардонную агитацию против «степняков». Семена попали в унавоженную почву и дали быстрые всходы.

«Призывая на помощь ставропольцев и астраханцев для борьбы с «кадетами» (общее наименование белых в устах красных. — Авт.), они рассказывали, что кадеты на своем пути поголовно вырезывают все население, не щадя даже детей, грабят имущество, сжигают села и в своем варварстве не знают границ, — вспоминал позднее Петр Попов. — Такие нелепые, совершенно невероятные слухи имели свои результаты: поднялись и сальские, и астраханские, и ставропольские крестьяне. Из сел за 200–300 верст от границы Донской области они на подводах с оружием в руках спешили на выручку своих «обиженных товарищей».

28 боев за 80 дней выдержал небольшой отряд. Это значит, что воевать приходилось через каждые два дня на третий. За 17–18-летними мальчиками не было почти ничего, кроме энтузиазма и прибывающего с каждым днем партизанского опыта. Спустя 15 лет, уже в парижской эмиграции, участник этих драматических событий Николай Туроверов напишет:

Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной — за Россию — поход.

Ростов. Хождение по мукамУвидев, что его план эмоционального воздействия на казачество потерпел крах, не веря больше в его выздоровление и восстание, атаман Попов отдал приказ о распылении своего отряда. Однако гражданская война для Туроверова  в апреле 18-го не закончилась. Будучи уже подъесаулом, он  в составе Атаманского полка продолжал биться за ту Россию, которую не хотел потерять, —  на Дону, на Кубани, в Новороссийске и под командованием генерала Врангеля — на берегах Сиваша. За три года войны он заработал четыре ранения и орден Св. Владимира 4-й степени — боевую награду, которой фронтовики гордились.

Александр Устинович.
Александр Устинович. Натюрморт «Белая гвардия».

Уходили мы из Крыма

В Крыму Белая армия давала «последнюю гастроль». Сломив оборону отборных, но малочисленных офицерских сил, красные дивизии взяли Турецкий вал. Это был конец, о котором тоже сумел рассказать Туроверов, — скупыми и пронзительными строками короткой поэмы «Перекоп»:

Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак…

Эмиграция из КрымаА потом была врангелевская эвакуация. В первых числах ноября 1920 года среди 140 тысяч русских военных, в том числе 50 тысяч казаков, Туроверов навсегда покинул родину. Его, раненого, внесли на один из последних пароходов в Севастопольском порту. Следом по трапу поднялась жена — Юлия Грекова, красавица-казачка, медсестра крымского госпиталя.

Корабль взял курс на греческий остров Лемнос, еще в античные времена посвященный богу Гефесту. Именно
в это место Эгейского моря, если верить мифам, Зевс-громовержец выбросил своего новорожденного сына, разгневанный его хромоногим уродством. На острове бога-кузнеца предстояло ковать новую жизнь.

Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, —
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.

В эту черно-голубую воду вслед за уплывающим пароходом бросались кони, не в силах расстаться с уплывающими в никуда казаками. И об этом душераздирающем расставании Туроверов тоже не смог не написать.

Поручик БрусенцовСтихи, посвященные коню, в СССР тайно переписывали, даже не зная имени автора. Сейчас всем приходит на память финал советского фильма «Служили два товарища» — там белогвардеец Брусенцов в исполнении Высоцкого смотрит с борта эмигрантского корабля на своего белого Абрека, прыгнувшего в море с высокого причала. Офицер достает револьвер и стреляет — нет, не в коня, в висок. В реальности же кавалеристы стреляли в лошадей — «чтоб не мучились».

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл изнемогая
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою…
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

Дмитрий Белюкин.
Дмитрий Белюкин. «Белая Россия. Исход».

Кем вы были в мирной жизни?

Белые казакиПосле изнурительного морского путешествия казаки оказались на Лемносе. Формально это был предоставленный французами пересылочный лагерь для врангелевцев, фактически — большая, окруженная водой тюрьма. «Союзники» установили для русских строгий режим интернирования и обеспечили весьма скудное снабжение. Каждому казаку полагалось по пятьсот граммов хлеба, немного картошки и консервов. Жили в бараках и насквозь продуваемых палатках, без кроватей, матрасов и одеял. Собирать бурьян для растопки печек не разрешалось: казакам запретили ходить по острову, за этим строго следила французская охрана, в основном состоявшая из сенегальцев и марокканцев. К ним с радостью и рвением присоединилась греческая полиция.

Многими овладевало отчаяние: ни родины, ни дома, ни работы, ни свободы. Резкое похолодание усугубило ситуацию — мужчины и женщины спали, не раздеваясь, в лагере начали зверствовать вши и чахотка. Самоубийства среди эвакуированных стали случаться все чаще. Одновременно люди искали противоядия от настигшего их ужаса. Одним из первых свидетельств несломленного духа стало строительство островной церкви — ее сколотили из ящиков и палаточной материи. Самодельный храм всегда был переполнен, а на службах пели казацкие хоры.

Хлебопекарня на ЛемносеКазаков — опытных воинов и людей особой закваски — хотели разделить, раздробить: их силы и спайки боялись. Кое-кто под давлением большевистской пропаганды уехал в «Совдепию», надеясь попасть под амнистию. Вместо же отпущения грехов получал пулю в затылок или путевку в ГУЛАГ. Незначительная часть казачьего Лемноса подалась на плантации Бразилии. Почти тысяча человек завербовалась в Иностранный легион — усмирять восстания во французских колониях. Все казалось лучше, чем позорное прозябание в грязи, нищете и безделии.

История зафиксировала фантастический диалог между темнокожим вербовщиком и русским офицером, пришедшим записаться в Легион:

— Кем вы были в мирной жизни?
— В мирной жизни, господин сержант, я был генералом!

Пройдет еще 20 лет — и Николай Туроверов тоже вступит в Иностранный легион. А пока он просто принимает вызов судьбы и начинает жить в предложенных обстоятельствах. Погоны пришлось снять и взвалить на плечи мешки с солью и мылом.

В полдневный час у пристани, когда
Грузили мы баржу под взглядом сенгалеза,
И отражала нас стеклянная вода.
Мы смутно помним прошлые года,
Неся по сходням соль, в чувалах хлеб и мыло.
В один недавний сон слилося всё, что было,
И всё, что не было, быть может, никогда.

Лемнос. Отплытие эшелонаВ следующем пункте своего эмигрантского маршрута — в Сербии — грузчик Туроверов обогатит свой послужной список профессиями лесоруба и мукомола. У них с Юлией рождается дочь Наталья, и молодому отцу некогда мучиться поиском смысла жизни. Между тем на горизонте начинает маячить голубая мечта всех русских изгнанников — Париж. Чтобы попасть туда, необходимо прежде заручиться контрактом
о будущей работе. И друзья устраивают Николаю Николаевичу такой контракт — ему зарезервировано место грузчика на парижском вокзале. В 1922 году семья переезжает во французскую столицу на постоянное место жительства.

В крови, в слезах — не понаслышке

Бывшие русские князья - парижские шоферыУдивительная пассионарность уроженца Дона не оставляет его и вблизи Сены. Разгрузку вагонов Туроверов ухитряется совмещать с посещением лекций в Сорбонне. А вскоре ему вообще неслыханно везет — он устраивается на работу шофером парижского такси.

Даже сейчас, спустя почти 90 лет, племянник Туроверова Николай Александрович готов предъявить любопытствующим старый «Рено»,
на котором ездил дядя Коля. Машина стоит в гараже потомка и заводится с первого раза.

Таких «счастливцев», как Туроверов, в Париже хватало. Работая шоферами, официантами или уборщиками, «среди своих» эмигранты по-прежнему считались адвокатами, артистами, чиновниками. Многих настигало своеобразное раздвоение личности и стремление жить вчерашним днем. Может, такая участь не миновала бы и Николая Туроверова, но его спасло от шизофрении писание стихов. Прекрасное средство, если Бог дал талант.

Осмысливать жизнь в стихотворных строчках стало его привычкой с 21-го года. В 28-м появился первый поэтический сборник — «Путь». Последующие четыре носили одно и то же аскетическое название «Стихи» и увидели свет в 37-м, 39-м, 42-м и 65-м годах. Уже первая книга показала — миру явился поэт, какого он раньше не знал.

Иван БунинО дебютном сборнике одобрительно высказались литературные мэтры русской эмиграции. «Важно то, что у молодого поэта есть что сказать своего и что он находит часто свои образы и свои темы. В «казачьих» стихах Туроверова   приятно чувствуется укорененность в родной почве», — писал Глеб Струве, попутно хваля  новоявленный талант за «мужественное приятие мира и тяжелой беженской судьбы». Он удостоился похвалы Георгия Адамовича, отметившего его пластический дар и «способность округлять, оканчивать, отделывать без манерности, — одним словом, чутье художника». Ивану Бунину понравилась в новом коллеге «неподдельная прямота, лишенная нарочитого упрощения».

За Туроверовым быстро закрепилась слава «Бояна казачества» — из-за основной темы, к которой с неизменной верностью обращалась его муза. Не только публикации, но и устные выступления сделали его необычайно популярным среди соотечественников, живущих вдали от родины и исступленно мечтающих о возвращении.

Еще один известный поэт русского Парижа — Владимир Смоленский так писал об эффекте, который производил поэтический концерт Николая Туроверова:

«Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт. Николай Николаевич начал читать свои стихи… Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его».

Мало ли небесталанных поэтов ностальгировало по России? Но мало кому так, как Туроверову, удавалось сохранить чистую интонацию без всякого призвука фальши. Соблюдая необходимое целомудрие, он как огня боялся спекулировать на святых темах, извлекать дивиденды из страданий  — своих и чужих.

Мне стыдно поднимать глаза
На самохвальные писанья.
Была гроза, прошла гроза, —
Остались лишь воспоминанья;
И вот, во имя новых гроз,
В молниеносной передышке,
Пиши о том, что перенес
В крови, в слезах, — не понаслышке.

Стой и не боись!

Париж стал вторым домом для русской эмиграцииТакой творческий максимализм  удивительным образом сочетался в Николае Николаевиче с гибкостью и адаптивностью в жизни бытовой и социальной. В начале 30-х годов он поступил на службу в крупнейший парижский банк «Диас», в котором проработает почти сорок лет,  получив в конце карьеры медаль «За долгую и безупречную службу». Подобно клерку Францу Кафке, он вел двойное существование — службиста и творца. Но его поэтическое перо трансформировало жизненный театр абсурда в радость понимания и внутреннего освобождения. Он поднимал и себя, и читателя над личными биографическими трагедиями, переключал зрение на новую перспективу:

Опять в бистро за чашкой кофе
Услышу я, в который раз,
О добровольческой Голгофе
Твой увлекательный рассказ.
Мой дорогой однополчанин,
Войною нареченный брат,
В снегах корниловской Кубани
Ты, как и все мы, выпил яд, —
Пленительный и неминучий
Напиток рухнувших эпох
И всех земных благополучий
Стал для тебя далек порог.

Юрий Каштанов.
Юрий Каштанов. «Ледяной поход».

Интенсивность жизни Николая Николаевича была очень далека от среднестатистической. Ему не хотелось, чтобы зарубежное казачество, привычно поругивая Запад, ограничивалось распеванием фольклорных песен в многочисленных «русских ресторанах» с однотипным названием «Донские волны». Эмигрантской апатии он противопоставил деятельный патриотизм. Многие свои большие дела он предварял любимой присловкой «Стой и не боись!».

Именно Туроверов взял на себя заботу о чудом сохранившемся при исходе из России архиве Атаманского полка. Он разыскивал новые материалы и документы, сам покупал их на аукционах и в конце концов открыл в собственной квартире музей полка. При музее атаманцев содержалась уникальная коллекция русской книги и старины, собранная генералом Дмитрием Ознобишиным и насчитывавшая свыше десяти тысяч томов и гравюр.

Казаки в ПарижеПоэт Туроверов стал составителем сборников «Казачьи песни» и «Наполеон и казаки». Последний считается библиографической редкостью. В 1937 году инициировал создание парижского «Кружка казаков-литераторов», а после войны — «Казачьего союза», который помогал донцам устроиться на чужбине: обзавестись новыми документами, поступить на работу, переехать в другую страну. Почти 20 лет был редактором журнала «Родимый край».

Избалованный впечатлениями Париж ахал на организованных Туроверовым выставках «Казаки», «Суворов», «Пушкин и его эпоха» и даже «1812 год». Пожалуй, последняя была наивеличайшей дерзостью: такой же эффект могла бы произвести инсценировка взятия рейхстага в послевоенном Берлине. Однако толерантные французы проглотили и не поперхнулись.

Ни жалости, ни состраданья?

На войне как на войнеВторая мировая война расколола русскую эмиграцию. Конечно, далеко не все примкнули к атаману Краснову, в 80 лет поступившему на службу вермахту из-за ненависти к большевизму. Однако нападение Гитлера на СССР во многих всколыхнуло непонятные надежды: казалось, что после вскрытия «герметической банки» Совдепии русские люди, да еще и взявшие в руки оружие, перестанут быть рабами. Эмиграция с новой силой размечталась о скором возвращении на родину. Были и те, кто присягнул союзникам, чтобы в войне с фашизмом воевать на стороне России.

Участие Николая Туроверова в этой, уже третьей по счету в его жизни войне представляется загадкой. Официальные биографы обтекаемо говорят, что он «сражался с немцами в Африке». Однако известно, что сфера деятельности Легиона в основном простиралась на защиту колониальных интересов Франции.

Эмблема ЛегионаПраво сражаться и умирать в многочисленных горячих точках французы охотно предоставляли добровольцам из других стран.

А в первой трети прошлого века Франции пришлось воевать с Абд-Эль-Керимом в Марокко, подавлять восстание друзов в Ливане, кабилов и туарегов в Алжире. Для этого требовалось большое количество «пушечного мяса». И в Северной Африке, Ливане, а также в Индокитае погибли сотни наших соотечественников.

Правда и то, что белые офицеры вступали в Иностранный легион не только от отчаяния и безденежья — им важно было найти применение своим знаниям и опыту, снова ощутить свою  востребованность. Кроме того, русских привлекала возможность оказаться в особо привлекательной для них атмосфере «боевого братства», поскольку отношения между солдатами и офицерами в Легионе не укладывались в рамки казенного формализма.

Возможно, Туроверову действительно удалось повоевать с немцами на территории Северной Африки — странно только, что в написанной «по свежим следам» поэме «Легион» об этом — ни слова.

— В Иностранный легион набирали кого попало и со всего мира. Конечно, русское офицерство было его украшением. Воевали они, как правило, во французских колониях, — размышляет ростовский историк Сергей Кисин. — В 1940 году Франция была оккупирована, и Легион должен был перейти в подчинение правительству Виши, союзному немцам. Возможно, какая-то часть легионеров и ушла к англичанам. Вообще об участии Иностранного легиона во Второй мировой войне мало что известно. Вероятнее всего, оно далеко не однозначно. Легионеры могли отметиться на разных сторонах.

Однако американский специалист по истории Иностранного легиона Вилен Люлечник — иного мнения:

— Как известно, Франция вступила в войну с Германией 3 сентября 1939 года Военные действия, затронули затем и территорию Северной Африки. Иностранный легион участвовал в боях против гитлеровцев на территории Марокко. Кстати, бои здесь продолжались ещё два месяца после капитуляции Франции, которая состоялась 22 июня 1940 года. Некоторые командиры Легиона отказались признать позорное для Франции перемирие. Они перешли на сторону Шарля де Голля и в этом качестве возвратились в Северную Африку. Иностранный легион вновь начал принимать участие в боевых действиях против германской армии — на этот раз как составная часть формирований генерала де Голля.

Северная АфрикаОбратимся же к самой поэме, датированной 1940–45 годами. Ее лирический герой наслаждается опасной африканской экзотикой, любуется танцем скинувшей паранджу полуголой бедуинки, тоскует при мысли о душной Европе, загибается от желтой лихорадки и, чуть не умерев в пустыне от жажды, пьет перед своим неожиданным спасением мочу верблюда… А потом, произнеся красивую формулу: «Наш Иностранный легион — наследник римских легионов», делает жутковатое признание:

Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне,
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учет: в каком году —
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идем на возмущенных друзов.

Редьярд Киплинг, Николай Гумилев и Михаил Кузмин в одном флаконе. И ни намека — на борьбу с фашизмом.

Поэт Евгений Евтушенко так попытался интерперетировать этот период жизни «иностранного легионера» Николая Туроверова:

«По Туроверову, самое разрушительное для казака, привычного к седлу и свисту пуль и сабель, — это бездействие. Размеренность жизни его удушала. На пятом десятке ему примнилось, что жизнь становится бессмысленной, но ведь бессмысленным может быть и самый отчаянный риск, если он не во имя спасения кого-то. И Туроверов записался в Иностранный легион, то есть по собственной воле завербовался в усмирители».

Так ли? Возможно, будущие исследователи когда-нибудь докопаются до истины.

Неразделенная любовь

В послевоенном Париже Туроверов возвращается к своим привычным делам — сочинительству, журналистике, общественной работе. Его литературный авторитет безусловен, имя известно во всех уголках Земли, где живут разбросанные по свету русские: в Аргентине и Алжире, США и Югославии.

Дон слишком далеко от ПарижаОн печатается в тиражных эмигрантских изданиях: «Перезвонах», «Возрождении», «России и славянстве», «Современнике», «Гранях», в альманахе «Орион», в «Новом журнале». Его стихи включены в послевоенные антологии «На Западе», «Муза диаспоры», «Содружество». Мысли о Доне и России не оставляют его так же, как и прежде, но возвращение все чаще предстает несбыточной химерой, а любовь к родине приобретает эпитет «неразделенная».

Я знаю, не будет иначе.
Всему свой черед и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.

Не признавшая сына мать-родина — вот навязчивый кошмар зрелого Туроверова. Что касается настоящих родителей поэта, то они бесследно сгинули после его отъезда — то ли в лагере, то ли в ссылке. Следов их он так и не смог найти, хотя долго искал.

В 50-м году умирает жена Юлия, поэт воспринимает ее уход как преддверие близкого свидания: «Смерти нет». Вопреки всему, он продолжает постигать красоту и тайну жизни, его взгляд цепок, перо остро:

Стакан вина. Благословенный хмель.
Конечно, мир доверчив и прекрасен,
Как этот приблудившийся кобель,
У ног моих лежащий на терассе.

Бретань

Он пишет щемящие строчки о приютившей его Франции, называя ее «веселой мачехой», смеется, что в Бретани живут только Анны и Марии, посвящает стихи эмигрантским детям и великим поэтам всех времен, вступая с ними в литературные игры — затейливо переиначивая прославленные строки. Ему кажется, что наконец-то он нащупал секрет счастья:

Только жить, как верится и снится,
Только не считать года,
И в Париже, где чудесные больницы,
Не лечиться никогда.

Сен-Женевьев де БуаПоследовать только что выведенному правилу не удалось — последние годы жизни поэт часто болел. Сказалась трудная жизнь и укус тропической мухи це-це во время «африканской войны». После перенесенной ампутации ноги Туроверов умер во французском госпитале Ларибуазьер в 1972 году. Похоронен на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Жизнь оказалась нежней

Возвращение Туроверова в РоссиюВ Россию поэзия Николая Туроверова пришла благодаря самоотверженному труду архивиста Виктора Леонидова.

В 1995 году был издан первый небольшой стихотворный сборник, в 99-м — второй, достаточно объемный, название которому дала туроверовская строка «Двадцатый год — прощай, Россия». Тиражи были небольшими — три и пять тысяч экземпляров. В основном отечество узнало о замечательном казачьем поэте Туроверове после телевизионного фильма Никиты Михалкова «Казаки: неразделенная любовь» из документального цикла «Русский выбор».

К «пиару» «донского Есенина» активно подключилось руководство Всевеликого Войска Донского. В Старочеркасске сначала появилась памятная плита, затем прошел посвященный Туроверову фестиваль «Я вернулся на Дон». Сейчас атаман Виктор Водолацкий мечтает о том, чтобы придать Туроверовскому празднику поэзии всероссийский масштаб и наладить в древней столице казачества подходящую инфраструктуру для привлечения туристов. Частью этого грандиозного плана является и перенос праха покойного с французского кладбища в родную землю.

В лучах чужой славы— Таково было завещание Николая Туроверова, — заявил гостям фестиваля Водолацкий после короткой стихотворной цитаты. — Сейчас мы ведем переговоры с зарубежными родственниками поэта. Одни из них готовы пойти нам навстречу, убедившись, что Туроверова на родине любят и знают: даже наши кадеты пишут сочинения по творчеству своего земляка. Другие не торопятся соглашаться. И в руках у этих других — немалые культурно-исторические ценности, собранные Николаем Николаевичем…

Остается надеяться, что память о поэте не превратится в свару за его останки. Тем более что буквально исполнить завещание о подобающих похоронах все равно уже не получится:

«Не с сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи поближе к Дону, к моей станице, к старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка. Кушак на мне потуже затяните, чтоб грудь поднялась, будто бы для вздоха о том, что все на свете хорошо…»

Ни распростертых рук, ни походной формы, ни затянутого кушака уже, к сожалению, не обеспечить. Да и нельзя же понимать поэзию так буквально! Ведь есть у Туроверова и прямо противоположное «завещание», обозначенное в стихотворении на смерть жены:

Всё тот же воздух, солнце… О простом,
О самом главном: о свиданье с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.

А Юлия Александровна между тем похоронена именно на Сент-Женевьев-де-Буа, так что по этому завещанию с Туроверовым поступили правильно.

Память побеждает времяА вообще-то, если говорить совсем серьезно, жизнь поэта — не в дислокации его надгробного камня. Тем более поэта такого масштаба. Ведь он, гордость казачества, давно перерос и географию, и этнографию. «Это не только краевая, но и настоящая общерусская лирика», — не зря написал о стихах Туроверова современник — тонкий эмигрантский критик Юрий Терапиано.

В конце концов, не говорим же мы о Пушкине «дворянский петербургский поэт». Или о Есенине — «крестьянский константиновский».

Ведь поэт — это тот, кто выходит за рамки и нарушает правила, включая даже собственные установки. Так, как это делал Туроверов:

Учился у Гумилёва
На всё смотреть свысока,
Не бояться честного слова
И не знать, что такое тоска.
Но жизнь оказалась сильнее,
Но жизнь оказалась нежней,
Чем глупые эти затеи
И все разговоры о ней.

Ирина РОДИНА

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*

Можно использовать следующие HTML-теги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <strike> <strong>